Университет в Средневековой Европе представлял собой сообщество студентов и магистров (преподавателей), которые хотели учиться и учить. Возникал он обычно, более менее самостоятельно: собиралось на некотором, удобном для учебы месте изрядное количество заинтересованных людей, они просили папскую буллу и (если получали) объявляли себя университетом.
Папская булла давала членам университета право экстерриториальности, то есть, они были непосудны местным судам, не платили королю или иному феодалу налогов, считались клириками, то есть, принадлежали к сословию духовенства. Даже если студент был обладателем древнего герба и доброго меча, с юридической точки зрения он – клирик. И если он набедокурит, то судить его будет университетский суд.
А если дело будет сложным, то суд более старшей церковной инстанции. А так как университет был экстерриториальным чуть менее, чем полностью, иначе говоря, он не подчинялся не только местному феодалу, но и местному епископу, то судить такого вот студента мог суд курии или ее полномочного представителя.
И самое главное право, которое давала такая булла: право выносить экспертное суждение об академическом прогрессе того или иного лица. Плюс связанное с ним право преподавания, известное как Licentia docenti (буквально, право преподавания). Благодаря которой европейские дипломированные преподаватели стали называться лиценциатами, а российские – доцентами.
При этом, стоит отметить одну важную деталь: степень, присвоенная в одном университете, котировалась во всем христианском мире. Это, к слову, вообще важный элемент средневековой корпоративной культуры: не важно, кто ты и откуда, важно то, к какой корпорации и какому сословию ты принадлежишь и какой статус внутри этогосословия/корпорации имеешь. Если ты рыцарь, с тобой будут, в первую очередь, обращаться как с рыцарем, а уж потом будут смотреть на то, француз ты, англичанин или итальянец.
То же самое можно сказать и про университеты. Если ты магистр, скажем свободных искусств или лиценциат права, то для всех ты, в первую очередь, лиценциат права. Я это вспомнил вот еще по какой причине: университеты были миром латинского языка (старый университетский квартал в Париже до сих пор зовется Латинским), который ни кому не был родным. Это было эсперанто средневековой науки и мысли. И любой студент или магистр (откуда бы он ни был), в любом университете (от Толедо до Праги, от Болоньи до Упсалы) говорил со своими собратьями на одном языке.
А если учесть, что к концу средневековья университетов было около девяноста, то можно сказать, что паутина этой вот научной корпорации охватывала всю Европу. И это была очень динамичная паутина. К примеру, некто решил стать доктором богословия. Но для этого ему нужно сначала стать магистром свободных наук и искусств, затем необходимо получить степень по медицине или юриспруденции и только после этого направлять свои стопы в сторону теологии. Но, в разных университетах разные науки преподают с разным качеством и по разным системам.
И тут нужно решать, где ты будешь получать свои знания и степени. Свободные искусства лучше всего брать в Италии (особенно с началом Возрождения), за медициной стоит ехать в Испанию, в Толедо, там изучают наследие великих античных и арабских врачей, а вот за богословием можно ехать в Париж, если тебе близка строгая схоластика Аквината. А если томизм тебе претит, тогда пожалуй в Оксфорд, к наследникам Оккама. К слову, именно тогда вот эти вот переезды и назывались образовательным маршрутом.
Кроме того, к переездам юный (или не очень юный) магистр был побуждаем не только любовью к науке, но и тем, что считалось не очень-то приличным начинать преподавать там, где ты получил степень. Этим ты, как будто, отбираешь хлеб у своих учителей, начиная с ними конкурировать за, как бы мы сейчас сказали, «часы», то есть за внимание студентов.
И вполне в ходу была следующая модель: новоиспеченный магистр искусств покидает Болонью и едет за медициной в Толедо, где он преподает как магистр искусств, пока учится медицине.
И с этим связан еще один феномен университетской жизни. Путешествовали студенты, безопасности для и интереса во имя, группами. Музыку им преподавали, со стихосложением они были знакомы. А вот денег, обычно было сильно меньше, чем того хотелось бы. И они по пути следования кормились тем, что пели песенки и травили байки. Отличались они от менестрелей тем, что делали акцент не столько на фиглярстве и жонглерстве, сколько на сатире и остро социальной проблематике. И эти путешествия родили феномен вагантов.
Давайте рассмотрим устройство университета на примере университета в Париже. Заметьте, он не именовался Парижским, то есть он не принадлежал ни городу Парижу, ни королю Франции. Университет, как община, корпорация, принадлежал сам себе и мог, если возникнет необходимость, переехать. Так, к слову, однажды откочевал Оксфорд. Не очень далеко, в Кембридж. Потом вернулся, но часть корпорации до того полюбила навое место, что осталась, основав еще один университет. Хотя, на самом деле, там все несколько сложнее, но не об этом сейчас речь.
Средневековый университет в Париже занимал левый берег Сены и, чисто юридически, это уже был как бы не совсем Париж. Власть парижского прево не распространялась на эту территорию, там не было его стражи, он не обладал там правом суда.
Это было закреплено королевской грамотой Филиппа II Августа, данной в 1200 году. Поводом к написанию ее была многодневные беспорядки (в ходе которых были и убитые), причиной которых было столкновение горожан со студентами (которые вовсе не считались горожанами). По итогам кровавых разборок было решено, что прево может только пресечь беспорядки, но не смеет тащить студентов в узилище и уж тем более судить их, он должен передать их дело местному епископу. А тот пусть передает дальше куда ему положено передать в рамках его, епископской, власти. То есть вернуть в университет, если дело кажется ему не слишком сложным или отправить наверх (в Рим), если дело серьезное.
Итак, университет – город в городе. Он подразделяется не на факультеты, как бы мы могли подумать, но на нации – землячества студентов (нацией тогда именовали то, что мы сейчас зовем этносом). Наций в Париже было четыре: фламандская, пикардийская, французская и германская.
Студент, придя в университет, записывался в ту или иную нацию, приносил клятву в том, что будет чтить установления, порядки и статуты и, что для нас очень важно, клялся в верности своим товарищам. А они, в свою очередь, принимали его в свою школярскую семью. Короче, один за всех и все за одного.
Ему помогали найти комнату, которую он снимал у доброго парижанина. Вот про парижанина, к слову, интересно. Парижанин живший на левом берегу Сены оказывался в интересной и странной ситуации. С одной стороны, он был членом городской корпорации города Парижа и мог, в случае чего, рассчитывать на защиту и правосудие. Но, с другой стороны, его конфликты со студентами оставались, во многом, его делом. И если некий студент совратит его жену или дочь (о чем с известной игривостью поется в знаменитой студенческой песне Gaudeamus), то бежать ему с этим абсолютно не к кому. Останется только взять палку поувесистее и, набрав еще солистов для оркестра, пойти и научить стервеца петь. Возможно, фальцетом. Чтобы понял ходок по чужим женам извечную максиму, которую ему в университете его не втолковали: longus penis – vita brevis.
И жизнь студента осложнилась бы кастратофически, если бы не те клятвы, которые он давал. Его нация обязана была вступиться него. Так что рогоносцу и присным был просто гарантирован комитет по встрече.
Так что стычки между горожанами и студентами были делом обыденным. В германских землях был даже особый тип кинжала, который назывался студенческим. Вот для таких вот случаев. Их, эти кинжалы, потом возродили нацисты (в своей неуемной страсти к германской старине). Это весьма серьезных размеров игрушка, типологически относящаяся к баселардам.
И да, городские власти, издавали кучу правил, запрещавших студентам носить оружие в городской черте. А раз что-то так активно и, самое главное, регулярно запрещают, значит – это есть и не собирается исчезать.
Но, при всем неудобстве, студенты были городу полезны. Они снимали комнаты и квартиры, пили и ели, обеспечивали работой переписчиков и переплетчиков, а еще портных, башмачников, свечных дел мастеров и много кого еще.
Тут можно вспомнить каналью Бонасье, галантерейщика, созданного пером Дюма. То, что романтичный до ужаса гасконский дворянчик строит глазки молодой супружнице, конечно, не очень приятно. Но много есть в мире неприятных вещей. А вот то, что он исправно платит за комнату и покупает дорогущие шляпы (в фильме покупал, про книгу не помню) – прямая выгода. А деньги есть деньги, особенно для бюргера. Так что, пускай дворянчик остается. Пример, конечно, изрядно хромает, но дает некое представление о ситуации.
Да, а на какие собственно, деньги студент живет и учится? Вариантов было несколько. Первый вариант – деньги дает родитель. Оплачивая проживание и, если нужно, учебу. Про «если нужно» я сказал не зря. Дело в том, что многие дисциплины преподавались бесплатно. Считалось (достаточно долго, чуть ли не все средневековье), что знание принадлежит Богу и по сей причине не может быть продаваемо. Облекалось это в чеканную формулу: scientia donum Dei est unde vendi non potest. Продавать могли только те виды знания, которые сулили прямую прибыль обладателю. Традиционно это были медицина и юриспруденция. Медики и легисты-законоведы работали не бесплатно.
И их никто бесплатно не учил. А вот свободные искусства, философия и богословие преподавались абсолютно свободно, ибо считалось, что человек к ним тянется исключительно из сугубой жажды к знанию.
Второй способ – образовательный грант, как бы мы его сейчас назвали. Среди благородных дам было достаточно модно оплачивать обучение какому-нибудь шибко умному, но не шибко богатому мальчику из подвластных. Внучек хромого привратника, чей папа сложил голову в очередной заварушке, устроенной ее беспокойным супругом бароном и его соседом. Мальчик по миссалу читать выучился, но большего знания местный капеллан дать не может. Ну как тут оказать парню в покровительстве. К тому же если учесть, что соседка, коза расфуфыренная, уже трех мальчишек в Виттенберг отправила. И мало того, что отправила, так еще и трещит об этом без умолку. А на последней пасхальной проповеди епископ, говоря о щедрости, только на нее и смотрел. И все смотрели. Так что надо напрячь управляющего и найти парню денег.
И из этого следует, что студенты, распевая все тот же Gaudeamus, не зря вспоминали в третьем, по-моему (хотя могу и напутать), куплете, про mecenatum caritas, которая их поддерживает.
Но и это не все. Был еще способ заплатить за учебу. Юношу могли сделать титулярным настоятелем какого-нибудь храма. Он, в свою очередь, нанимал викарием бесприютного священника, который и тянул поповскую лямку, а сам отец настоятель мог и не появиться на своем приходе ни разу. И мог даже не быть рукоположенным в сан. Крыша в храме не течет, службы отправляются, поп крест алтарный не продал – значит, настоятель справляется.
Но и это еще все. Сама нация, то самое землячество, имела свою казну, откуда могла помогать нуждающимся. Дело в том, что в средневековье считалось, что чем лучше образование, тем канал связи с Господом чище. По этой причине многие горожане, которые не имели средств завещать земли монастырю за упокой чьей-либо души, платили той или иной нации за молитвы по покойнику. А что, они же клирики и очень образованные, даже костерят друг друга исключительно по латыни – святые люди. А то, что пьют да по девкам бегают, ну кто не без греха. Да и пьют, бывает умеренно. И не все по бабам шляются, кто-то вон ночи напролет за книгами сидит. Кроме того, о тех, кто в монастырях заперся, и не такое рассказывают. Так что, заплати и не греши, так оно вернее будет.
Но это отношения с городом. А как с той властью, что выше всякой городской. С королем и императором как? Вот тут мы видим (почти всегда) сплошную любовь и взаимопонимание. Для монарха университет – источник ценных, очень ценных и ценнейших кадров. Мы говорим о врачах, допущенных к августейшему телу, о юристах, которые помогают рулить страной, о людях искусства, которые для красоты и вообще. Правда, стоит отметить, что когда тот или иной член школярского братства шел на королевскую службу, он переставал быть членом университетской корпорации. Это очень по средневековому логично. Переходя на королевскую службу человек обретал сеньора и уже не мог быть хозяином себе и своему слову, не мог быть всецело товарищем своим товарищам.
Кроме того, университеты были средоточием богословской и юридической мысли, составляя известную конкуренцию богословам и юристам курии. И если тому или иному монарху требовалось что-то эдакое обосновать или, наоборот, оспорить, он шел в университет. Особенно, если был не уверен в том, что папское решение будет его устраивать.
И тут был важен именно университет, как самостоятельная корпорация, находящаяся, де-юре, под папской прелатурой. Король что-то такое говорит, университет (не вышедшие из университета королевские легисты, а легисты и теологи самого университета) обосновывает, папа соглашается. Ибо он, как будто, через университет сам одобрил слова монарха. Монарх отгружает университету борзых щенков.
При этом, университет для короля – третейский судья. Он может его подкупить, но он не может ему приказать. Университет не в его власти. Это субкорпорация церковной мегакорпорации. И папа за этим строго следил.
К примеру, император Фридрих II Гогенштауфен, человек пассионарный и искрометный, заслуживший несколько отлучений от Церкви и прозвище Stupor mundi (Изумление мира), одно из своих отлучений схлопотал именно за основание университета в Неаполе. У того университета в дальнейшем была не самая простая судьба, ибо для пап он был не слишком легитимен. Так как право на знание есть монополия первого сословия – духовенства, а тут представитель второго сословия, пусть хоть и сам император, поднял на эту монополию руку. Нельзя так.
Но именно этим своим статусом, этой не подчиненностью королю, университет был королю выгоден. Если университет говорит что-то, согласное с королевской волей, это говорит не сонм королевских легистов, которые и так с ним были бы согласны, а это говорит, как будто сама Церковь.
Папская булла давала членам университета право экстерриториальности, то есть, они были непосудны местным судам, не платили королю или иному феодалу налогов, считались клириками, то есть, принадлежали к сословию духовенства. Даже если студент был обладателем древнего герба и доброго меча, с юридической точки зрения он – клирик. И если он набедокурит, то судить его будет университетский суд.
А если дело будет сложным, то суд более старшей церковной инстанции. А так как университет был экстерриториальным чуть менее, чем полностью, иначе говоря, он не подчинялся не только местному феодалу, но и местному епископу, то судить такого вот студента мог суд курии или ее полномочного представителя.
И самое главное право, которое давала такая булла: право выносить экспертное суждение об академическом прогрессе того или иного лица. Плюс связанное с ним право преподавания, известное как Licentia docenti (буквально, право преподавания). Благодаря которой европейские дипломированные преподаватели стали называться лиценциатами, а российские – доцентами.
При этом, стоит отметить одну важную деталь: степень, присвоенная в одном университете, котировалась во всем христианском мире. Это, к слову, вообще важный элемент средневековой корпоративной культуры: не важно, кто ты и откуда, важно то, к какой корпорации и какому сословию ты принадлежишь и какой статус внутри этогосословия/корпорации имеешь. Если ты рыцарь, с тобой будут, в первую очередь, обращаться как с рыцарем, а уж потом будут смотреть на то, француз ты, англичанин или итальянец.
То же самое можно сказать и про университеты. Если ты магистр, скажем свободных искусств или лиценциат права, то для всех ты, в первую очередь, лиценциат права. Я это вспомнил вот еще по какой причине: университеты были миром латинского языка (старый университетский квартал в Париже до сих пор зовется Латинским), который ни кому не был родным. Это было эсперанто средневековой науки и мысли. И любой студент или магистр (откуда бы он ни был), в любом университете (от Толедо до Праги, от Болоньи до Упсалы) говорил со своими собратьями на одном языке.
А если учесть, что к концу средневековья университетов было около девяноста, то можно сказать, что паутина этой вот научной корпорации охватывала всю Европу. И это была очень динамичная паутина. К примеру, некто решил стать доктором богословия. Но для этого ему нужно сначала стать магистром свободных наук и искусств, затем необходимо получить степень по медицине или юриспруденции и только после этого направлять свои стопы в сторону теологии. Но, в разных университетах разные науки преподают с разным качеством и по разным системам.
И тут нужно решать, где ты будешь получать свои знания и степени. Свободные искусства лучше всего брать в Италии (особенно с началом Возрождения), за медициной стоит ехать в Испанию, в Толедо, там изучают наследие великих античных и арабских врачей, а вот за богословием можно ехать в Париж, если тебе близка строгая схоластика Аквината. А если томизм тебе претит, тогда пожалуй в Оксфорд, к наследникам Оккама. К слову, именно тогда вот эти вот переезды и назывались образовательным маршрутом.
Кроме того, к переездам юный (или не очень юный) магистр был побуждаем не только любовью к науке, но и тем, что считалось не очень-то приличным начинать преподавать там, где ты получил степень. Этим ты, как будто, отбираешь хлеб у своих учителей, начиная с ними конкурировать за, как бы мы сейчас сказали, «часы», то есть за внимание студентов.
И вполне в ходу была следующая модель: новоиспеченный магистр искусств покидает Болонью и едет за медициной в Толедо, где он преподает как магистр искусств, пока учится медицине.
И с этим связан еще один феномен университетской жизни. Путешествовали студенты, безопасности для и интереса во имя, группами. Музыку им преподавали, со стихосложением они были знакомы. А вот денег, обычно было сильно меньше, чем того хотелось бы. И они по пути следования кормились тем, что пели песенки и травили байки. Отличались они от менестрелей тем, что делали акцент не столько на фиглярстве и жонглерстве, сколько на сатире и остро социальной проблематике. И эти путешествия родили феномен вагантов.
Давайте рассмотрим устройство университета на примере университета в Париже. Заметьте, он не именовался Парижским, то есть он не принадлежал ни городу Парижу, ни королю Франции. Университет, как община, корпорация, принадлежал сам себе и мог, если возникнет необходимость, переехать. Так, к слову, однажды откочевал Оксфорд. Не очень далеко, в Кембридж. Потом вернулся, но часть корпорации до того полюбила навое место, что осталась, основав еще один университет. Хотя, на самом деле, там все несколько сложнее, но не об этом сейчас речь.
Средневековый университет в Париже занимал левый берег Сены и, чисто юридически, это уже был как бы не совсем Париж. Власть парижского прево не распространялась на эту территорию, там не было его стражи, он не обладал там правом суда.
Это было закреплено королевской грамотой Филиппа II Августа, данной в 1200 году. Поводом к написанию ее была многодневные беспорядки (в ходе которых были и убитые), причиной которых было столкновение горожан со студентами (которые вовсе не считались горожанами). По итогам кровавых разборок было решено, что прево может только пресечь беспорядки, но не смеет тащить студентов в узилище и уж тем более судить их, он должен передать их дело местному епископу. А тот пусть передает дальше куда ему положено передать в рамках его, епископской, власти. То есть вернуть в университет, если дело кажется ему не слишком сложным или отправить наверх (в Рим), если дело серьезное.
Итак, университет – город в городе. Он подразделяется не на факультеты, как бы мы могли подумать, но на нации – землячества студентов (нацией тогда именовали то, что мы сейчас зовем этносом). Наций в Париже было четыре: фламандская, пикардийская, французская и германская.
Студент, придя в университет, записывался в ту или иную нацию, приносил клятву в том, что будет чтить установления, порядки и статуты и, что для нас очень важно, клялся в верности своим товарищам. А они, в свою очередь, принимали его в свою школярскую семью. Короче, один за всех и все за одного.
Ему помогали найти комнату, которую он снимал у доброго парижанина. Вот про парижанина, к слову, интересно. Парижанин живший на левом берегу Сены оказывался в интересной и странной ситуации. С одной стороны, он был членом городской корпорации города Парижа и мог, в случае чего, рассчитывать на защиту и правосудие. Но, с другой стороны, его конфликты со студентами оставались, во многом, его делом. И если некий студент совратит его жену или дочь (о чем с известной игривостью поется в знаменитой студенческой песне Gaudeamus), то бежать ему с этим абсолютно не к кому. Останется только взять палку поувесистее и, набрав еще солистов для оркестра, пойти и научить стервеца петь. Возможно, фальцетом. Чтобы понял ходок по чужим женам извечную максиму, которую ему в университете его не втолковали: longus penis – vita brevis.
И жизнь студента осложнилась бы кастратофически, если бы не те клятвы, которые он давал. Его нация обязана была вступиться него. Так что рогоносцу и присным был просто гарантирован комитет по встрече.
Так что стычки между горожанами и студентами были делом обыденным. В германских землях был даже особый тип кинжала, который назывался студенческим. Вот для таких вот случаев. Их, эти кинжалы, потом возродили нацисты (в своей неуемной страсти к германской старине). Это весьма серьезных размеров игрушка, типологически относящаяся к баселардам.
И да, городские власти, издавали кучу правил, запрещавших студентам носить оружие в городской черте. А раз что-то так активно и, самое главное, регулярно запрещают, значит – это есть и не собирается исчезать.
Но, при всем неудобстве, студенты были городу полезны. Они снимали комнаты и квартиры, пили и ели, обеспечивали работой переписчиков и переплетчиков, а еще портных, башмачников, свечных дел мастеров и много кого еще.
Тут можно вспомнить каналью Бонасье, галантерейщика, созданного пером Дюма. То, что романтичный до ужаса гасконский дворянчик строит глазки молодой супружнице, конечно, не очень приятно. Но много есть в мире неприятных вещей. А вот то, что он исправно платит за комнату и покупает дорогущие шляпы (в фильме покупал, про книгу не помню) – прямая выгода. А деньги есть деньги, особенно для бюргера. Так что, пускай дворянчик остается. Пример, конечно, изрядно хромает, но дает некое представление о ситуации.
Да, а на какие собственно, деньги студент живет и учится? Вариантов было несколько. Первый вариант – деньги дает родитель. Оплачивая проживание и, если нужно, учебу. Про «если нужно» я сказал не зря. Дело в том, что многие дисциплины преподавались бесплатно. Считалось (достаточно долго, чуть ли не все средневековье), что знание принадлежит Богу и по сей причине не может быть продаваемо. Облекалось это в чеканную формулу: scientia donum Dei est unde vendi non potest. Продавать могли только те виды знания, которые сулили прямую прибыль обладателю. Традиционно это были медицина и юриспруденция. Медики и легисты-законоведы работали не бесплатно.
И их никто бесплатно не учил. А вот свободные искусства, философия и богословие преподавались абсолютно свободно, ибо считалось, что человек к ним тянется исключительно из сугубой жажды к знанию.
Второй способ – образовательный грант, как бы мы его сейчас назвали. Среди благородных дам было достаточно модно оплачивать обучение какому-нибудь шибко умному, но не шибко богатому мальчику из подвластных. Внучек хромого привратника, чей папа сложил голову в очередной заварушке, устроенной ее беспокойным супругом бароном и его соседом. Мальчик по миссалу читать выучился, но большего знания местный капеллан дать не может. Ну как тут оказать парню в покровительстве. К тому же если учесть, что соседка, коза расфуфыренная, уже трех мальчишек в Виттенберг отправила. И мало того, что отправила, так еще и трещит об этом без умолку. А на последней пасхальной проповеди епископ, говоря о щедрости, только на нее и смотрел. И все смотрели. Так что надо напрячь управляющего и найти парню денег.
И из этого следует, что студенты, распевая все тот же Gaudeamus, не зря вспоминали в третьем, по-моему (хотя могу и напутать), куплете, про mecenatum caritas, которая их поддерживает.
Но и это не все. Был еще способ заплатить за учебу. Юношу могли сделать титулярным настоятелем какого-нибудь храма. Он, в свою очередь, нанимал викарием бесприютного священника, который и тянул поповскую лямку, а сам отец настоятель мог и не появиться на своем приходе ни разу. И мог даже не быть рукоположенным в сан. Крыша в храме не течет, службы отправляются, поп крест алтарный не продал – значит, настоятель справляется.
Но и это еще все. Сама нация, то самое землячество, имела свою казну, откуда могла помогать нуждающимся. Дело в том, что в средневековье считалось, что чем лучше образование, тем канал связи с Господом чище. По этой причине многие горожане, которые не имели средств завещать земли монастырю за упокой чьей-либо души, платили той или иной нации за молитвы по покойнику. А что, они же клирики и очень образованные, даже костерят друг друга исключительно по латыни – святые люди. А то, что пьют да по девкам бегают, ну кто не без греха. Да и пьют, бывает умеренно. И не все по бабам шляются, кто-то вон ночи напролет за книгами сидит. Кроме того, о тех, кто в монастырях заперся, и не такое рассказывают. Так что, заплати и не греши, так оно вернее будет.
Но это отношения с городом. А как с той властью, что выше всякой городской. С королем и императором как? Вот тут мы видим (почти всегда) сплошную любовь и взаимопонимание. Для монарха университет – источник ценных, очень ценных и ценнейших кадров. Мы говорим о врачах, допущенных к августейшему телу, о юристах, которые помогают рулить страной, о людях искусства, которые для красоты и вообще. Правда, стоит отметить, что когда тот или иной член школярского братства шел на королевскую службу, он переставал быть членом университетской корпорации. Это очень по средневековому логично. Переходя на королевскую службу человек обретал сеньора и уже не мог быть хозяином себе и своему слову, не мог быть всецело товарищем своим товарищам.
Кроме того, университеты были средоточием богословской и юридической мысли, составляя известную конкуренцию богословам и юристам курии. И если тому или иному монарху требовалось что-то эдакое обосновать или, наоборот, оспорить, он шел в университет. Особенно, если был не уверен в том, что папское решение будет его устраивать.
И тут был важен именно университет, как самостоятельная корпорация, находящаяся, де-юре, под папской прелатурой. Король что-то такое говорит, университет (не вышедшие из университета королевские легисты, а легисты и теологи самого университета) обосновывает, папа соглашается. Ибо он, как будто, через университет сам одобрил слова монарха. Монарх отгружает университету борзых щенков.
При этом, университет для короля – третейский судья. Он может его подкупить, но он не может ему приказать. Университет не в его власти. Это субкорпорация церковной мегакорпорации. И папа за этим строго следил.
К примеру, император Фридрих II Гогенштауфен, человек пассионарный и искрометный, заслуживший несколько отлучений от Церкви и прозвище Stupor mundi (Изумление мира), одно из своих отлучений схлопотал именно за основание университета в Неаполе. У того университета в дальнейшем была не самая простая судьба, ибо для пап он был не слишком легитимен. Так как право на знание есть монополия первого сословия – духовенства, а тут представитель второго сословия, пусть хоть и сам император, поднял на эту монополию руку. Нельзя так.
Но именно этим своим статусом, этой не подчиненностью королю, университет был королю выгоден. Если университет говорит что-то, согласное с королевской волей, это говорит не сонм королевских легистов, которые и так с ним были бы согласны, а это говорит, как будто сама Церковь.
Источник: Игорь Лужецкий, https://vk.com/wall-72484070_21274
